Неточные совпадения
Городничий (бьет себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать
лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик не мог
провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
И стрельцы и пушкари аккуратно каждый
год около петровок выходили на место; сначала, как и путные, искали какого-то оврага, какой-то речки да еще кривой березы, которая в свое время составляла довольно ясный межевой признак, но
лет тридцать тому назад была срублена; потом, ничего не сыскав,
заводили речь об"воровстве"и кончали тем, что помаленьку пускали в ход косы.
Скосить и сжать рожь и овес и
свезти, докосить луга, передвоить пар, обмолотить семена и посеять озимое — всё это кажется просто и обыкновенно; а чтобы успеть сделать всё это, надо, чтобы от старого до малого все деревенские люди работали не переставая в эти три-четыре недели втрое больше, чем обыкновенно, питаясь квасом, луком и черным хлебом, молотя и
возя снопы по ночам и отдавая сну не более двух-трех часов в сутки. И каждый
год это делается по всей России.
Со времени своего возвращения из-за границы Алексей Александрович два раза был на даче. Один раз обедал, другой раз
провел вечер с гостями, но ни разу не ночевал, как он имел обыкновение делать это в прежние
годы.
Стремов был человек
лет пятидесяти, полуседой, еще свежий, очень некрасивый, но с характерным и умным лицом. Лиза Меркалова была племянница его жены, и он
проводил все свои свободные часы с нею. Встретив Анну Каренину, он, по службе враг Алексея Александровича, как светский и умный человек, постарался быть с нею, женой своего врага, особенно любезным.
— Вы знаете? Кити приедет сюда и
проведет со мною
лето.
Он говорил, что очень сожалеет, что служба мешает ему
провести с семейством
лето в деревне, что для него было бы высшим счастием, и, оставаясь в Москве, приезжал изредка в деревню на день и два.
— А кто их
заводил? Сами завелись: накопилось шерсти, сбыть некуды, я и начал ткать сукна, да и сукна толстые, простые; по дешевой цене их тут же на рынках у меня и разбирают. Рыбью шелуху, например, сбрасывали на мой берег шесть
лет сряду; ну, куды ее девать? я начал с нее варить клей, да сорок тысяч и взял. Ведь у меня всё так.
— А ей-богу, так! Ведь у меня что
год, то бегают. Народ-то больно прожорлив, от праздности
завел привычку трескать, а у меня есть и самому нечего… А уж я бы за них что ни дай взял бы. Так посоветуйте вашему приятелю-то: отыщись ведь только десяток, так вот уж у него славная деньга. Ведь ревизская душа стóит в пятистах рублях.
Изображу ль в картине верной
Уединенный кабинет,
Где мод воспитанник примерный
Одет, раздет и вновь одет?
Всё, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало
возит нам,
Всё, что в Париже вкус голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной, —
Всё украшало кабинет
Философа в осьмнадцать
лет.
Когда благому просвещенью
Отдвинем более границ,
Со временем (по расчисленью
Философических таблиц,
Лет чрез пятьсот) дороги, верно,
У нас изменятся безмерно:
Шоссе Россию здесь и тут,
Соединив, пересекут.
Мосты чугунные чрез воды
Шагнут широкою дугой,
Раздвинем горы, под водой
Пророем дерзостные своды,
И
заведет крещеный мир
На каждой станции трактир.
Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины:
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.
Досугам посвятясь невинным,
Брожу над озером пустынным,
И far niente мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я в былые
годыПровел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни?
А часы эти я, действительно, все семь
лет, каждую неделю сам
заводил, а забуду — так всегда, бывало, напомнит.
Целая компания нас была, наиприличнейшая,
лет восемь назад;
проводили время; и все, знаете, люди с манерами, поэты были, капиталисты были.
С тобой всю славу разделю:
Конюшню, как дворец огромный,
Построить для тебя велю,
А
летом отведу луга тебе поёмны...
Я не старалась, бог нас
свел.
Смотрите, дружбу всех он в доме приобрел:
При батюшке три
года служит,
Тот часто бе́з толку сердит,
А он безмолвием его обезоружит,
От доброты души простит.
И между прочим,
Веселостей искать бы мог;
Ничуть: от старичков не ступит за порог;
Мы ре́звимся, хохочем,
Он с ними целый день засядет, рад не рад,
Играет…
Василий Иванович
проводил Аркадия в его комнату и пожелал ему «такого благодатного отдохновения, какое и я вкушал в наши счастливые
лета».
И те и другие считали его гордецом; и те и другие его уважали за его отличные, аристократические манеры, за слухи о его победах; за то, что он прекрасно одевался и всегда останавливался в лучшем номере лучшей гостиницы; за то, что он вообще хорошо обедал, а однажды даже пообедал с Веллингтоном [Веллингтон Артур Уэлсли (1769–1852) — английский полководец и государственный деятель; в 1815
году при содействии прусской армии одержал победу над Наполеоном при Ватерлоо.] у Людовика-Филиппа; [Людовик-Филипп, Луи-Филипп — французский король (1830–1848); февральская революция 1848
года заставила Людовика-Филиппа отречься от престола и бежать в Англию, где он и умер.] за то, что он всюду
возил с собою настоящий серебряный несессер и походную ванну; за то, что от него пахло какими-то необыкновенными, удивительно «благородными» духами; за то, что он мастерски играл в вист и всегда проигрывал; наконец, его уважали также за его безукоризненную честность.
— Да, наш. Только я его продал. В нынешнем
году его
сводить будут.
Он вышел в отставку, несмотря на просьбы приятелей, на увещания начальников, и отправился вслед за княгиней;
года четыре
провел он в чужих краях, то гоняясь за нею, то с намерением теряя ее из виду; он стыдился самого себя, он негодовал на свое малодушие… но ничто не помогало.
В 55-м
году он повез сына в университет; прожил с ним три зимы в Петербурге, почти никуда не выходя и стараясь
заводить знакомства с молодыми товарищами Аркадия.
— Нуте-ко, давайте закусим на сон грядущий. Я без этого — не могу, привычка. Я, знаете, четверо суток
провел с дамой купеческого сословия, вдовой и за тридцать
лет, — сами вообразите, что это значит! Так и то, ночами, среди сладостных трудов любви, нет-нет да и скушаю чего-нибудь. «Извини, говорю, машер…» [Моя дорогая… (франц.)]
— Московские события пятого
года я хорошо знаю, но у меня по этому поводу есть свое мнение, и — будучи высказано мною сейчас, — оно
отвело бы нас далеко в сторону от избранной мною темы.
— Четыре
года ездила, заработала, крышу на дому перекрыла, двух коров
завела, ребят одела-обула, а на пятый заразил ее какой-то голубок дурной болезнью…
— Двадцать девять
лет. Шесть просидел в тюрьме. С семнадцати
лет начал. Шпионишка послали
провожать, вон — ползет!
—
Летом заведу себе хороших врагов из приютских мальчиков или из иконописной мастерской и стану сражаться с ними, а от вас — уйду…
— Орехова, Мария, подруга Вари, почти четыре
года не видались, встретились случайно, в сентябре, и вот — пришла
проводить ее туда, откуда не возвращаются.
— Начальство очень обозлилось за пятый
год. Травят мужиков. Брата двоюродного моего в каторгу на четыре
года погнали, а шабра — умнейший, спокойный был мужик, — так его и вовсе повесили. С баб и то взыскивают, за старое-то, да! Разыгралось начальство прямо… до бесстыдства! А помещики-то новые, отрубники, хуторяне действуют вровень с полицией. Беднота говорит про них: «Бывало — сами
водили нас усадьбы жечь, господ
сводить с земли, а теперь вот…»
— Да-да, для этого самого! С вас, с таких, много ли государство сострижет? Вы только объедаете, опиваете его. Сколько стоит выучить вас грамоте? По десяти
лет учитесь, на казенные деньги бунты
заводите, губернаторов, министров стреляете…
Крестьяне в известное время
возили хлеб на ближайшую пристань к Волге, которая была их Колхидой и Геркулесовыми Столпами, да раз в
год ездили некоторые на ярмарку, и более никаких сношений ни с кем не имели.
Когда источники иссякли, он изредка, в
год раз, иногда два, сделает дорогую шалость, купит брильянты какой-нибудь Armance, экипаж, сервиз, ездит к ней недели три,
провожает в театр, делает ей ужины, сзывает молодежь, а потом опять смолкнет до следующих денег.
Она была отличнейшая женщина по сердцу, но далее своего уголка ничего знать не хотела, и там в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот маленького размера,
провел Райский несколько
лет, а чуть подрос, опекун поместил его в гимназию, где окончательно изгладились из памяти мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с другими старыми домами.
Татьяна Марковна с Верой собирались уехать в Новоселово, потом гостить к Викентьевым. Весну и
лето приглашал их обеих Тушин
провести у Анны Ивановны, своей сестры, в его «Дымке».
Лето проводила в огороде и саду: здесь она позволяла себе, надев замшевые перчатки, брать лопатку, или грабельки, или лейку в руки и, для здоровья, вскопает грядку, польет цветы, обчистит какой-нибудь куст от гусеницы, снимет паутину с смородины и, усталая, кончит вечер за чаем, в обществе Тита Никоныча Ватутина, ее старинного и лучшего друга, собеседника и советника.
Яркое предвечернее солнце льет косые свои лучи в нашу классную комнату, а у меня, в моей маленькой комнатке налево, куда Тушар
отвел меня еще
год назад от «графских и сенаторских детей», сидит гостья.
Раз
заведя, я был уверен, что проношу долго; я два с половиной
года нарочно учился носить платье и открыл даже секрет: чтобы платье было всегда ново и не изнашивалось, надо чистить его щеткой сколь возможно чаще, раз по пяти и шести в день.
Хотели было на
лето везти его за границу; но Татьяна Павловна настояла, чтоб не
возить, да и он сам не захотел.
С Новым
годом! Как вы
проводили старый и встретили Новый
год? Как всегда: собрались, по обыкновению, танцевали, шумели, играли в карты, потом зевнули не раз, ожидая боя полночи, поймали наконец вожделенную минуту и взялись за бокалы — все одно, как пять, десять
лет назад?
В первый раз в жизни случилось мне
провести последний день старого
года как-то иначе, непохоже ни на что прежнее. Я обедал в этот день у японских вельмож! Слушайте же, если вам не скучно, подробный рассказ обо всем, что я видел вчера. Не берусь одевать все вчерашние картины и сцены в их оригинальный и яркий колорит. Обещаю одно: верное, до добродушия, сказание о том, как мы
провели вчерашний день.
Теперь он везет груз в Англию, а оттуда его через шесть недель пошлют в Нью-Йорк, потом в Рио-Жанейро. Так он
провел сорок
лет.
Плавание в южном полушарии замедлялось противным зюйд-остовым пассатом; по меридиану уже идти было нельзя: диагональ
отводила нас в сторону, все к Америке. 6-7 узлов был самый большой ход. «Ну вот вам и
лето! — говорил дед, красный, весь в поту, одетый в прюнелевые ботинки, но, по обыкновению, застегнутый на все пуговицы. — Вот и акулы, вот и Южный Крест, вон и «Магеллановы облака» и «Угольные мешки!» Тут уж особенно заметно целыми стаями начали реять над поверхностью воды летучие рыбы.
Из хозяев никто не говорил по-английски, еще менее по-французски. Дед хозяина и сам он, по словам его, отличались нерасположением к англичанам, которые «наделали им много зла», то есть выкупили черных, уняли и унимают кафров и другие хищные племена, учредили новый порядок в управлении колонией,
провели дороги и т. п. Явился сын хозяина, здоровый, краснощекий фермер
лет двадцати пяти, в серой куртке, серых панталонах и сером жилете.
У юрты встретил меня старик
лет шестидесяти пяти в мундире станционного смотрителя со шпагой. Я думал, что он тут живет, но не понимал, отчего он встречает меня так торжественно, в шпаге, руку под козырек, и глаз с меня не
сводит. «Вы смотритель?» — кланяясь, спросил я его. «Точно так, из дворян», — отвечал он. Я еще поклонился. Так вот отчего он при шпаге! Оставалось узнать, зачем он встречает меня с таким почетом: не принимает ли за кого-нибудь из своих начальников?
Воображение возобновило перед ним впечатления того счастливого
лета, которое он
провел здесь невинным юношей, и он почувствовал себя теперь таким, каким он был не только тогда, но и во все лучшие минуты своей жизни.
Аграфена Петровна
лет десять в разное время
провела с матерью Нехлюдова за границей и имела вид и приемы барыни. Она жила в доме Нехлюдовых с детства и знала Дмитрия Ивановича еще Митенькой.
Один раз
летом на этапе во время дневки Нехлюдов
провел с ним почти целый день, и Крыльцов, разговорившись, рассказал ему свою историю, и как он стал революционером.
Публика начала съезжаться на воды только к концу мая. Конечно, только половину этой публики составляли настоящие больные, а другая половина ехала просто весело
провести время, тем более что
летом жизнь в пыльных и душных городах не представляет ничего привлекательного.
Василий Назарыч половину
года проводил на приисках, а другую половину почти все вечера у него были заняты кабинетной работой или визитами разных нужных людей.
Теперь ей только что минуло шестнадцать
лет, и она все еще не могла привыкнуть к своему длинному платью, которое
сводило ее с ума.
— Вы хотите меня по миру пустить на старости
лет? — выкрикивал Ляховский бабьим голосом. — Нет, нет, нет… Я не позволю
водить себя за нос, как старого дурака.